Разобраться с её случайным петом оказалось легче, чем натянуть мембрану плёнки на тепличную дугу. Достаточно было обратиться в администрацию и изловить, как ящерицу, денежный поток, который еще не до конца был пущен по чужому студ.счету. Бегло ознакомился с личдоком Хиспа, стыло подивился, как она вообще смогла подцепить этот репей.

Маркуш – деловитое спокойствие при манжетах – как раз пустил ботинки по направлению к прописанной в личдоке комнате, когда по узкому языку коридора немотой проскользила крылатая тень.

У окна рядком тёрлись студенты, Грин растолкал их, как садовых, с трясущимися головами, болванчиков. Посмотрел.
Два сцепленных против солнца силуэта мелькнули по орбите его цепкого зрачка всего на пару секунд и скрылись. Но остались на слизистой мотыльками, неловко увязшими в сером от солей иле. Он все равно видел их. Будто в мозгу действовала эдакая кинематографическая лупа времени.

Маркуш до того крепко стиснул губы, что мускулы на щеках белели жгутами.

- Что они делают?! – воскликнул какой-то говорящий болванчик рядом.

Действительно.

Маркуш спустил взгляд с небес. Рассеяно разметал мутный ил по студентам. Все они почему-то смотрели не туда. Трясущиеся их головы были опущены. Глаза смотрели вниз.

Там, внизу, разнорасовая четверка, пуская по кругу, скучающе колотила какого-то пета.

- Так нельзя! – разинулся еще один рот, но ни одна нога не оторвалась от пола. – Нельзя трогать чужое. Что они делают!

- Баловство,  – открылся еще один. - Играют. Перекидываются. Понарошку.

- Нет, - сказал Маркуш неопределенно и куда-то вверх.

А потом оттолкнулся рукой от подоконника. И пошёл широко и гнуто – туловище его было на полшага впереди переступающих ног, карманы давились манжетами.

Он вернулся в запертую комнату под шестеркой раньше них, и даже пожалел о своей поспешности: ему вдруг захотелось знать, каким методом и исполнением Флорет будет утаивать от него этот ветреный каприз. А то, что это было её «самостоятельным решением», Маркуш и сомневаться не смел. А что до подельника…

Маркуш сощурился. Он же давал приказ.

Мгновение поразмышлял, пялясь в квадрат раскрытого окна, как в монитор засбоившей машины. И вдруг заметался. Медленно, но нервно. Ему подумалось, что она нашла какой-то немыслимый способ снять браслет. Возможно, инструментом. Или взяла за руку, поросла по венам пета, подцепила лозой и как-то… Бред.  Грин одёрнул мысли, но руки ещё двигались – ощупывали новый порядок его аппаратно-стеклянного настольного царства. Его недавно касалась чужая ладонь, ящики поддавались легче обычного, коробчонки подставлялись под пальцы непривычным боком.

Маленький грабитель на пилюлевой фабрике. Маркуш подосадствовал её неосторожности, но зато, кажется, понял план. 
И с пониманием пришло локальное спокойствие. Он подавил в себе малоздоровую усмешку, расслабленно уселся куда-то (Маркуш не разбирал) и стал ждать.

Даже когда эти двое явились – через окно, как воры, он все еще продолжал ждать.

Только смотрел открыто, выжидающе склонив подбородок. Да броско бросил в стиле всегда простофильски восторженных свитсийских барышень:

- Какую же ловкость надо, чтобы сработать такие штучки.

Отредактировано Marcush Green (04-07-2018 13:39:29)

Зачем она так говорила? Не правду и не ложь. Ральф вслушивался в разговор, но не мог услышать, что в нем на самом деле спрятано: слова Флорет звучали теперь совсем по-другому, стали легкие, невесомые, липнущие и к вискам нефилима – словно одуванчиковые пушинки, - и, должно быть, к ее губам.

Но все равно кружившиеся по комнате. Плавно и легко, неужели, она думала, что Грина можно похоронить под ними, погрузить в белесую одуванчиковую глубину – забытье, покрывающее ковром совсем другие берега? Ральф хотел бы надеяться, что мисс лучше знает брата и у нее получится – а как же иначе. Но он Грина тоже знал, пусть чуть-чуть и как-то однобоко, из угла их комнаты и из-за стенки больничного крыла.
Поэтому прекрасно понимал, к чему все идет.

И не мог избавиться от оголодавшей пустоты между легких. Не просто ожидание, еще не страх: что-то ломкое, верткое и склизкое, будто бросили за шиворот лягушку – вроде и не кошмар, а все равно подскочишь и будешь оглядываться, поджидая затаившуюся опасность. Грин удачно подметил – только не в том контексте, - это все неловкость. Стылая воздушная и словесная почти как кипяток в образовавшемся контрасте.

Ральф подвернул уставшие крылья. На эти пару минут он чувствовал себя… Неуместным. Даже застывшим столбом у окна нефилим разговору был совсем не нужен, а уж со своими словами – и подавно. Если бы он мог, как Флорет, подойти к хозяину и коснуться лба – не зрячим, а целительским касанием, - пропитать светом зреющее под теменной костью, помочь избавиться от того, что внутри зреет и заставляет молчать…  Но у мисс, кажется, получалось – тишина в паузах была безвкусная и совсем неопасная, - и без Ральфа, безглазо мозолящего взгляд, выйти могло гораздо лучше.

Он пригладил лак столешницы. Натолкнулся на оставленный – так давно, казалось бы, - стакан, чудом не пострадавший при посадке. Стеклянный, плохо, если разобьется (обязательно разобьется, уже без «если», когда скрутит браслетом, он ослепнет на руки и на уши тоже, потеряет не то что посуду, а целый стол), будет совсем не уборки. 

Ральф забрал стакан и бесшумно вышел на кухню, как раз посреди заполненной драконьими воспоминаниями паузы. Где же их еще в такое время можно увидеть? Столько он еще не знал – ни где живут драконы, ни что случится через десять, скажем, минут, когда у мисс закончатся слова. Второе было очевидно важнее, первое – обиднее, да и думалось про ящеров в разы легче… Пусть. Остатки воды нефилим выплеснул в раковину, убрал стакан на полку, постоял, уткнувшись лбом в нагревшуюся от солнца дверцу шкафа. Вдох-выдох, пора собраться и перестать дрожать внутри, как взведенная (курком) струна – молчание Грина давило все сильнее, уже камнем, а не пухом.

- Молодец, что привёз нас сюда, Маркуша. Ты – лучший из них.

Совсем неуместный сейчас вопрос, кто же это – «них». Кто-то из окружавших Флорет в ее цветочном городе: из тех, к кому она хотела бы вернуться, или из тех, от кого сбежала? Ральф пожалел, что невнимательно прислушивался к телефонным разговорам Грина, пара слов сквозь фильтр трубки – это, конечно, мало, но все же лучше полной пустоты.
Но даже так, он все равно не знал бы, как выглядит стрелиция.

«Наверное, – мысль звучала рассеяно, Ральф пытался думать наперед, полый гул в позвоночнике оттягивал назад, а в середине зависли как раз аляповатые пятна, из которых нефилим пытался вообразить никогда не виданный цветок, - наверное, она похожа на лилии».

Дома про ангельские цветы не говорили, но на склонах всегда росли – густо-густо, белопенным ковром, сменявшим снег на весну совершенно незаметно глазу, - лилии и эдельвейсы. Ральф представил также, что у Флорет растет из затылка эта неизвестная стрелиция, с развесистыми, словно расправленные крылья, лепестками, покачивается на мясистом стебле – и сразу стер из головы.

Он не совсем ангел, а полет их был так далек от рая, что словами не описать. Будет уже невероятно здорово, если у мисс вырастет хоть что-нибудь… Ральф не успел притормозить, мысль сорвалась и пририсовала поверх оглаженной кожи мелкую поросль незабудок, ласковую и необязательную – так, мазок небесной голубизны в качестве напоминания, - и нефилим едва смог не думать о том, что хотел бы этих несуществующих незабудок коснуться.

У мисс уже растут другие цветы, кажется, они ей очень важны, да и Грин, как ни крути, кругом прав – с формальной точки зрения, - потому что Ральф пусть не ангел, пусть похож в его представлении на бродячую собаку, никогда бы не дал Флорет сорваться и упасть.

- Вы не будете больше летать, - прозвучало, наконец, точкой в разговоре, и Ральф шагнул навстречу неизбежному «делай». С тем же выражением лица, с которым ощупывал строчку пуговиц, с совсем другим звоном внутри: ликующим.
Было глупо не признавать, что недосказанность и неизвестность пугают. Но вдвойне (втройне, во сто крат) страшнее ждать, когда темнота грозится не просто ощериться пропущенным в браслет приказом, но показать оскал кому-то третьему: теперь предстояло поменяться ролями, очередь Флорет быть лишней в приватном разговоре.

Хоть где-то – не стоит ей это видеть, - желание Ральфа совпало с гриновским мнением.

- Конечно, - кивнул он куда-то в хозяйскую сторону, поднял полосу повязки чуть выше, к его сестре. – Пойдемте, мисс.
И снова – замкнувшееся в кольцо время, утром, кажется, он сказал что-то такое же. Нефилим не знал, как подать знак – снова все делал наугад, когда отвернулся к двери, когда прислушался к шагам, когда улыбнулся ободряюще, не рискнув таким же жестом чуть сжать пальцы Флорет.

Только через порог одними губами произнес, словно заклиная:
- Все будет в порядке.

И закрыл дверь. Ключ лежал, где оставили – медная загогулина, дважды повернувшаяся в замке до глухого щелчка. Ральф не стал ее вынимать, приостановил пальцем маятник брелока, выдохнул – словно отпустив гулкую пустоту, обмякнув внутри, не до глины – до все того же одуванчикового пуха: уклоняться от ударов или гасить их нутром. Не ставить наперекрест ненужную сейчас сталь хребта.

Потом повернулся на пятках в вязкую, затаившуюся темноту.
Почти тропическую.
И однозначно – грозовую.

Если истолковать, ситуация не из ряда вон. С ней даже можно работать. Своим умом – без хим.магии, без «Стёрки» (состав сложный, его мало в запаснике, да и подобрать дозировку для удаления таких специфических воспоминаний будет нелегко, можно фатально напутать; если бы зелье оказалось в руках сестры и как следствие в стакане с его чаем, Маркуш наверняка бы забыл не только о её нежном бунте, но и о том, как его зовут, и куда принято мочиться в цивилизованном обществе).

Нет, сейчас ситуация пока еще гибкая. И с ней можно работать своими руками. К тому же, у него преимущество: он знает Флорет лучше остальных.

- Хочешь, расскажу, что будет дальше? – спросил Маркуш расслабленно, как бы между прочим. – Не с тобой. С ней.

Его взгляд лежал на плече Ральфа палым, загнивающим листком.

- Сейчас она пойдёт и попробует тебя перекупить. Отчается. Но потом пронюхает об «Игре» и, геройствуя, бросит мне вызов.

И в этот миг, наверняка, будет одновременно смешна и великолепна.

Конечно «Игра» прелестна в своей пошлости, но вступать в неё он не будет. Там всегда присутствует элемент примитивной случайности. И множество лишних людей. К тому же, пета её он отвадил, а значит, ей некого ставить на кон. (Прямо сейчас она хочет Ральфа и вряд ли возьмет себе кого-то ещё). Будь его воля, Флорет вовсе не ходила бы здесь хозяйкой; на её браслете красивой резью было бы написано Грин, и это никак не смогло бы её оскорбить.

- Я предложу ей свои условия. Победит – получит желаемое. Проиграет – станет моим петом, - Маркуш говорил и скручивал в кармане какой-то ниточный катышек, угодивший под пальцы. – Она согласится. Подумает, невелика разница. Что с браслетом, что без.

Но разница есть. И Маркуш чувствует её остро – точно прямо сейчас проводит пальцем по этому глубоко выгравированному «Грин».

Но потом вдруг вынимает руки из карманов. Одергивает. Рано. Сначала нужно решить первоочередное.

- Сядь, поговорим, - взгляд его скатывается с Ральфового плеча, скользит по полу и останавливается в полуметре от собственных ботинок. – Мы редко разговариваем. Теперь присядь. Передо мной. На колени.

Маркуш подождал.
Потом оттолкнулся подошвой и плавно качнулся назад. Комнатный стул вздыбился под ним беспокойной косулей и забалансировал на задних. Грин, глядя через плечо, потянулся и подцепил крюком пальца ручку подстолешного ящика, вслепую пошарил рукой.

- Давай откровенно. Я, кажется, предупреждал, что она одна стоит с десяток твоих жизней. Ты слеп. У тебя слабые руки. Как считаешь, чисто теоретически, ты бы мог её упустить? Была ли хоть мизерная вероятность задеть крылом твёрдое, влезть в провода, не справиться с её внезапной, вёрткой паникой?

Он выудил прозрачное и хрусткое. Ленту-упаковку, похожую одновременно на обойму (со стеклянными капсулками) и на гармошку презервативов (узкий, складной блистер с круглыми таблетками).

Вернул себе устойчивость, пролистал хрусткую гармошку, что-то отделил.

- Я буду не прав, если заставлю понести наказание того, кто подверг её жизнь опасности?

Нести ответственность – преступление? Он делает для неё все! И почему-то все равно выглядит отрицательным героем.

С окривелой от этой мысли улыбкой, Маркуш надорвал квадрат упаковки и вытряхнул в ладонь бесцветную пуговку с цветочным семенем внутри. Чёрное с рыжим пушком, чудной зародыш стрелиции.

Недоплант бросил таблетку в себя и проглотил, не запивая. И это он тоже делает ради неё. Он сам всё с успехом на себе вырастит, пусть только она ходит где-нибудь недалеко. Пусть её никто не трогает.

- Ты к ней прикасался, - сказал Маркуш приглушённо и как будто бы через силу: таблетка с трудом прокарябывалась по горлу вниз. – Откровенно, как мы договорились. Ты прикасался к ней? Давай по порядку. Где, как? Что думал? Что чувствовал?

Через его вольные вопросы, как через бусины, скользила нить приказа – «отвечай». До донышка отвечай, всё равно вытяну.

- И там, когда ей приспичило летать, что было? Как ты её держал? Что чувствовал?

«Отвечай. Мне интересно». Насколько гибкая эта ситуация. Насколько тяжело с ней будет работать.

Маркуш уложил ногу на ногу и обхватил одно колено сцепленными ладонями. Поза получилась напряженной и удерживающей. Внутри по-прежнему всё цветисто пульсировало, и в такие моменты дома он непременно заказывал такси и ехал куда-нибудь «сбрасывать».

Он и теперь сбросит. Правда, сейчас перед ним только Ральф. Значит, ему и ловить.

Отредактировано Marcush Green (11-07-2018 03:23:30)

- Я не могу исцелять без касания. У нее были незажившие швы на шее и над лопаткой, еще синяк на лбу. Контролировать заживление трудно, я только об этом думал. Чувствовал ее боль, немного. Удивился цветам.

Взгляните, перед ним не пет, а врачеватель. Пряха кожных тканей. Переносчик стерильных намерений. И ведь наверняка всё гладенько и чистенько выполнил; хоть сдергивай с сестры рубаху и проверяй – даже следа не найдётся.

Это он, Маркуш, должен был её лечить. Да, получилось бы дольше и больнее, с пинцетом и посудиной под кипяток. Но это было бы по его правилам и правильно по сути: чужая магия сказывается на ростках. А боль, на самом деле, очень важная реакция любого организма, особенно – её, поэтому обычно лучше так не делать.

Но Ральф сделал, пусть никто его и не просил. Мазал по её коже – по своей картине бытия без примитивной жажды обладания. Посмотрите, какой возвышенный.

- Я помог Флорет взобраться на подоконник, обнял крепко. Это был чистый восторг, Грин. Не помню, когда последний раз был такой счастливый, на высоте нет препятствий, совсем. В голове тоже нет, я хотел показать это твоей сестре. Думал, если поделиться этим, она тоже станет счастливее.

Какой щедрый. Маркуш медленно моргнул, будто опять что-то проглатывая: значит, пет думает, что с Гринами – с ним – она недостаточно счастлива. Так было. Дома. И это – одна из причин, почему они теперь здесь.

Это он, Маркуш, должен был сделать её счастливее. Ральф планировался только как занимательный элемент. Который, стоило отвернуться, в силу каких-то реакций, вдруг трансформировался, растёкся тягуче и, кажется, готов был поглотить в себя всё ладное устройство периодической таблицы. На миг Грину даже стало не по себе.

А потом Ральф сказал, что целовал её. Слова его всё ещё были кипенно-ангельскими, но говорил он о земном. Поцелуй вообще очень человеческое взаимодействие, тесное, даже грязное. Земное, тысячу раз земное, не даром губы так похожи на дождевых червей.

Этот возвышенный, лощёный смиренным ангельством, полукровка, выходит, не чурался и человеческого. Имея одно, он не отказывается от другого – вот что Грина сейчас… восхитило?

Верно говорят  перевёртыши и метаморфы – «у всех глубоких вещей двойственный облик, только посредственность всегда одинакова». Маркуш смотрит на пета – молча, но уже по-новому. Вот он, сидит перед ним на коленях, но находится все-таки как будто не здесь. Где-то многим дальше. Выше.

И тогда Маркуш встаёт, вытягиваясь в полный рост. Бросает раскладку с адапт-таблетками на стол, хватает стул за ребро спинки и почти не скрипливо отставляет его назад. Заходит Ральфу за спину, по пути ненадолго окуная руки в карманы, будто на тыльной стороне ладоней у него прорезались жабры, а в там, в карманах, плещет спасительная вода.

Маркуш смотрит вниз. К некоторым вещам достаточно лишь слегка прикоснуться, и они тотчас вновь занимают надлежащее место; другие необходимо ухватить покрепче и поставить куда надо.

Ботинок Грина врезался в спину пета – меж лопаток под сложенными крыльями – как крейсер в серый айсберг. Медленно, но с сильным выпадом. Только в данном случае от столкновения крейсер оставался на воде, это айсберг уходил вниз: Маркуш надавил, заставив Ральфа припасть к полу.

Он и сам наклонился. Погрузил пальцы в перья, - грубым движением, которым обычно забирал пробу почвы. Раскрыл, расправляя, левое крыло. Удивился внезапной мысли: оно лежит у него на руках, узкое, блестящее, перисто-чешуйчатое - как питон.

- Я уже говорил, что твои чёртовы крылья невероятно красивы?

Стены поплыли клеем. И сам Ральф тоже смазывался. Это существо утонуло перед глазами Маркуша в серой пелене, только его руки были здесь, тяжелые, материальные. Только руки Маркуша и лежащее на них крыло – одно из тех, на которых Ральф летал. Высоко. С ней.

- Лучше не дёргайся.

Грин выворачивает его до хруста в локтевой кости. Добивается того, чтобы крыло как следует прогнулось вниз, и крепко держит – чувствует под стиснутыми ладонями и перьями костяшки крыльевых пальцев. Не выпуская, с силой наступает ногой на пясть. Рывком дёргает кистевую часть крыла на себя, точно активирует какой-то огромный рычаг или борется с невиданным пойманным зверем. Перья первого и второго порядка падают на пол совершенно беспорядочно. Даже если Ральф сейчас кричит и бьётся, он не слышит и не видит этого. Перед глазами – выборочная муть, в ушах точно звуковой затяг несущегося мимо поезда. Так всегда бывает, когда он "сбрасывает".

Грин вполне мог бы не утруждаться, отправить наказание и урок по ментальному блютусу – из головы в браслет. Но все, что Маркуш мог сделать самостоятельно – он всегда делал самостоятельно.

Они не будут больше летать.

Грин оставил эту мысль глубоко в перьях Ральфа вместе с двумя переломами – в запястном и плечевом суставах.
Он успокаивается не сразу, если вообще успокаивается. И отпускает только после того, как пружинистый трепет крыла сменяется какой-то студенистой мягкостью.

Маркуш опустил руки, будто его выключили. Неспешно прошёлся по комнате; вновь проступающая из пелены картинка сложилась в квадрат пола. Тот выглядел запорошено. Из палых перьев можно было собрать несколько нарядных ловцов снов.

- Предпримешь что-то в ответ, второе тоже сломаю, - ровно предупредил Маркуш, хотя и знал, что этот – не ответит.

Грин тоже какое-то время молчал. Оставил пета за спиной, достал из тумбочки малюсенькую трубку-козью-ножку, розжигалку для спиртовки. Извлек слёзку опиума, поднес к огню, подождал, пока она не вскипела коричневым золотом, поместил в трубку, тщательно примял.

Закурил сначала тяжело, но продолжил уже упоённо; лицо его смягчилось. Из разума слизало муть, но ошпарило пенистой коростой чего-то гнило-яркого, и без того уже воспаленного.

- Значит, тебе хочется её осчастливить, - сказал Маркуш куда-то вперёд.

Он больше не смотрел на Ральфа. Обернулся к нему всего раз; даже теперь, даже так он выглядел пусть ещё более покалечено, но не уничтожено. Грину не хотелось на него смотреть.

Чтобы перестать видеть в нем угрозу, он должен сломать ему что-то ещё. Внутри.

- Я могу приказать тебе взять её, - сказал Маркуш, перекатив козий рожок из одного уголка скривившихся губ в другой. – Что? Она тебя хочет. Получит – перестанет.

Он устало потёр белесую бровь.

- Хочет, не хочет. Любопытно, обрыдло. Плюс, минус. Понимаешь, Ральф, она хоть и значительно старше тебя, но в силу причин не способна мыслить выше этих алгоритмов.

Грин говорил, и вместе с ним говорили недавняя муть, опиум, многолетняя гниль в мозгу и многолетняя надсада в сердце.

А ведь Флорет, наверное, и сопротивляться не станет. Даже если у полуангела ещё никого не было, и он, подгоняемый браслетом, будет исполнять приказ неумело, бегло и неаккуратно. Тем лучше, тем тяжелее им станет друг на друга смотреть (или, в случае Ральфа, ощущать присутствие и мучительно дорисовывать). Конечно, на какое-то время, она не захочет видеть и брата. Но, остыв к третьим лицам, все равно к нему прибежит. Она всегда прибегала.

- Что думаешь, Ральф? Ты способен её осчастливить?

Козья ножка скакала по его зубам с тихим стуком. Он никак не мог решить, в каком месте стоит остановиться и закусить её покрепче. 

- Я не смогу выполнить такой приказ, - сказал Ральф снизу, и Маркуш, кажется, даже удивился тому, как прозвучал его голос. - Внутренний блок, нельзя причинять страдание. Меня порвет между ним и приказом.

Он улыбнулся. Новые знания, что ложились в ладони картами, всегда его успокаивали. Значит, вот он, этот рычажок. Нажми – сломается.

Грин обернулся. Идейно сложенный, но еще не высказанный приказ щекотал язык похлеще дыма из трубки. И как любому экспериментатору ему стало любопытно. Что станет с Ральфом? Как это будет выглядеть? Как эта ментальная вивисекция проявит себя физически?

Порвет между приказом и внутренним блоком.

Почти одновременно с больным любопытством пришла и зависть. Едкая, как застойная желчь. Легко, когда внутренний блок – естественный. Когда не нужно его держать. Самостоятельно. Руками, ручками. Натягивать нервы, как парусные канаты, чтобы кое-как балансировать на дыбящейся волне, а не опрокинуться в пучину килем вниз. Прекрасно, когда о нём, об этом блоке, можно не думать – сам сработает. Порвёт, отбросит, вывернет – главное, что сработает.

- Флорет тебя любит. Не ломай в ней это… Пожалуйста.

Маркуш невозмутимо смотрел. Только рука его, все ещё какая-то столбенелая, скрюченная остаточным напряжением после сброса, поднялась, отпочковала деревянный рожок от губ и полезла большим пальцем в жгучее, распепелённое отверстие – тушить.

Наверное, Ральф полагал, что сейчас  жертвенности в нём, как соли в море. А, может быть, он считал, что этими словами сможет как-то его пронять. Впрочем, с таким же успехом можно было бы пронять гробовщика фразой «чума в городе».

Конечно, Флорет его любит. Не так, как ему хотелось бы, но в самом факте Маркуш даже не сомневался.

Более того, она и должна его любить. А учитывая, скольким жертвует сам Маркуш – не по зову крови, не вторя какой-то с рождением вживленной расовой особенности, а по согласию – и скольким ещё готов пожертвовать, она ему этой любовью очень даже обязана.

- «Любит», - ухмылка Маркуша выгнулась, как травинка под тяжелой дёгтевой каплей. - Моя кровь принадлежит ей, мои кости принадлежат ей, мои органы принадлежат ей.

Вот что значит самопожертвование. Вот что оно значит, а не эти жалкие вздохи через крыло.

Изначально его за этим и изменяли. Брат-донор, третий сын, для которого в семейном хозяйстве не нашлось места. Он – её запасные детали, и будет стервенело оберегать сестру не только ради её цветов, но и ради собственной шкуры.

- Все сломанное в ней я должен буду восполнить из собственных резервов, – сказал он, тяжело шевеля губами: дёготь опиума склеивал; Маркуш катнул трубку в чёрный зев тумбочки, не вычищая.

Потом добавил:

- Сам разберусь.

И пошёл к Ральфу.

С её ломотой и со своими резервами он разберется и без крылатых. И без уже ломанных.

Грин посмотрел сверху вниз задымленным взором. Оставаясь на месте, Ральф все равно как будто бы уходил из-под хозяйского взгляда, как из-под руки. Маркушу хотелось выловить медузки линз и раздавить в пальцах.

И ещё хотелось сделать что-то – с ним. Вычистить эту его благонамеренность. Склеить и его рот тоже. Чтобы не светил больше своими словами. Чтобы не делал вид, будто что-то способен понять.

Маркуш цепляется в спинку стула и роняет себя на сидушку тяжело, как после долгого потливого дня на фабрике. Откидывается. Устало разваливает в стороны колени. Продирает тишину металлически-жужливым звуком молнии. А за ним и коротким приказом.
- Делай.

Возможно, однажды все так и случится. И это станет его вторым предупреждением (первым было крыло, а последним станет прожатый до упора рычаг, который его сомнёт, пройдётся по сути, порвёт между).

Пока пусть думает, что смог его пронять. И пусть видит отличие вредителя от хозяина. Да, Маркуш его покалечил. Но ему же теперь пета и лечить. В больничное крыло он своё, ломанное, не понесет. У Грина слишком хорошая репутация, он ассистент местного профессора-зельевара, любимчик медперсонала, внимательный Хозяин, взявший шефство над инвалидом – лишние толки ему нужны, как лапы анаконде.

Он сам поставит Ральфа на крыло. Если тот будет исправно сотрудничать, разумеется.

- Не выходи никуда, - Грин широко перешагнул через пета, как  через вывернутый наизнанку рулон газона.

Запустил руки в скворечники верхних настольных ящиков, больше на автомате, чем обдуманно, выудил  пластиковый сосуд, формой похожий на солдатскую манерку. «Бейсболька» было написано черным маркером на обрывке клейкой ленты, заплаткой прилаженной на скользком боку.

С приглушенным плеском поставил манерку на стул.

- Выпьешь – полегчает. На некоторое время. Не беспокойся, отравленный ты мне без надобности. Тестировал на себе. Действует.

То не было жестом доброй воли. Не жалость, не раскаяние. Всего лишь природа привычки. Даже в гостиницах и млечных домах, вставая с кровати, он всегда целовал найденное рядом плечо. Часто оборонительно сжатое и истерзанное. Но он его целовал.

Маркуш оправил воротник рубашки. Нужен был какой-то бытовой жест, на котором можно сосредоточиться и подумать, отгоняя опиумную дрёму. Он хотел сказать пету, что займётся им после некоторых дел, которые стоит уладить, но потерял это желание, едва соскочив пальцами с острых накрахмаленных треугольников.

Он вяло выковал в голове цепочку последующих действий  и пошёл куда-то, ведомый этой цепочкой, точно поводком. Напоследок только бросил Хоффману приторможено, почти сладко:

- Ты верно ей сказал. Все будет в порядке, Ральф. Если ты проявишь себя дисциплинированным нефилимом.

Он вышел. Потом ходил. Долго себя проветривал. Жевал мятную жвачку. Потом сири – кору альбиции (сторговал её у какого-то паренька совершенно цыганского вида). Простимулированным корой соображением прикинул, что до практических занятий, где он ассистировал, еще было время, а нужные инструменты из мед.крыла удачнее будет забрать после учебных смен.

В один из моментов обнаружил себя рядом с двадцать четвертой. Ожидаемо.

Постучался терпеливо. Джентльмен.

Сказал в прорез осторожно открывшейся двери:

- Я сломал ему крыло.

Он часто так – приходил к ней в любое время суток и говорил сразу и важное. «Привет. Я случайно наступил на жука, которого ты поймала». «Я только что ошпарил руку кислотой. Смотри, вот тут даже косточку видно». «Они замучили твою собаку. Я видел, они её замучили». 

Затем он затихал и смотрел. И ждал, что она скажет. Но только не в этот раз.

- Я его сломал. Можешь пойти и убедиться, я не против, - Маркуш говорил так, чтобы было понятно – он это всерьез. - Я сделал так, чтобы ты поняла: у каждого твоего поступка есть последствия, которые больше не получится отменить. Если хочешь жить сама, по-взрослому, тебе придётся просчитывать возможные исходы. Видишь, я тебе ничего не запрещаю. Я все делаю так, как тебе надо. Если ты меня любишь – то скоро это поймешь.

Он смотрит в её лицо и делает вид, что не замечает новых ростков. Тепличный всходыш в новом мире дикоцветов, у которой все реакции написаны на лбу.

- Думай, как поступать дальше. Большего я тебе не скажу.

Отредактировано Marcush Green (16-07-2018 03:48:58)

Молчание могло быть ответом – не в этот раз. Грин сначала укутался им, как туманным покрывалом, а потом рубанул с плеча – фигурально, безусловно, но у Ральфа все дернулось внутри, как в опрокинутом калейдоскопе, и от смены картинок варианты запутались еще сильнее – хотя, казалось бы, куда дальше.

- «Любит». Моя кровь принадлежит ей, мои кости принадлежат ей, мои органы принадлежат ей. Все сломанное в ней я должен буду восполнить из собственных резервов.

При перемножении малые вероятности становятся совсем крохотными. А эти почему-то складывались по законам космически больших чисел: Грин так опасался, что в полете что-то случится, потому что разбился бы с ними тоже – на операционном столе, на осколки костей и органов. Быть может, развернутой грудиной повторил бы контур двух впечатавшихся в землю тел. Быть может, разобранные на запчасти кости рук мало отличались бы от крыльевых, тоже измолотых, выставленных защитой, чтобы смягчить удар для Флорет.

«Ее жизнь стоит десяти твоих». Приплюсовал ли к этим числам Маркуш и свою судьбу? Или ставка должна быть поднята до одиннадцати? Или – вполне верилось, - он ценил и свою шкуру в несколько нефилимских?

Ральф вздрогнул, когда хозяйский шаг пронесся над самой головой: еще неизвестно, перед кем он был более беззащитен, перед Грином или болью. Та вела себя, как засадный хищник, успокаивалась до поры до времени в логове, но стоило мимо пронестись добыче (а нефилиму – шевельнуться), рывком цеплялась клыками за разрывы в крыле. И казалось, что кругом снова летят перья, словно из выпотрошенной подушки, хотя ощущалось всего одно смятое под скрюченными пальцами.

Это ненадолго. Грин остыл, раз так спокойно проплыл мимо – королевский фрегат над баркасными обломками на глубине, - значит, можно будет серой тенью расплыться в коридоре. До медпункта всего три поворота, там – если опять не сбилось расписание, - к вечерней смене придет дежурить Мэри. Кричать будет, конечно, но крыло вправит и даже пустит переночевать на кушетке в ординаторской (да хоть на полу под ней), только бы не впустить в сны алое марево, кольцами свившееся по комнате.

- Не выходи никуда, - словно прочитав его мысли, произнес откуда-то сверху Маркуш. Он весь превратился в набор звуков – шаги, шорох ящика, плеск, голос, - и Ральф, уже «поплывший» от боли, до умопомрачения радовался, что теперь ему надо только слушать.

Потому что ничего, конечно же, не закончилось, только встало на паузу: слова барабанили по макушке, как ливневые капли, нефилим тоже пробормотал едва разборчивое, автоматическое «спасибо» в ответ на хозяйскую заботу. Ему даже яд сейчас был бы не страшен, отключиться бы – в черное, беспросветное и без-мысленное. Только кто бы дал, даже тело – более выносливое, чем человеческое, - сопротивлялось, держало на плаву расплывающееся сознание. Зачем-то.

Хотя, сразу стоило догадаться: чтобы он услышал последнее напутствие. 

Ральф невидимо и осколочно улыбнулся собственной обмякшей тени. Конечно, все закончится хорошо: у образцово-показательного пета не бывает проблем. Он бы и рад. Таскать тапочки, подавать газету, бегать за конспектами и завязывать галстуки – да все что угодно, ему не сложно и не гордо. Только Грину нужно слепо (еще одна улыбка-прорезь на лице, стягивающая уголки гримасой) повинующееся орудие – он так ядовито и колюче выцедил это «любит», словно собирался начинать войну.

Ральф вряд ли нашел бы достаточно отчаяния, чтобы сопротивляться одним своим нежеланием. Но его ковали под другую руку: так помоги же Господи не прогнуться ртутью и не навредить никому своими же обломками. Аминь.

Потом щелкнул автоматным затвором замок, под футболкой мазнуло коридорным сквозняком, и из всех звуков осталось учащенное дыхание да лиственный шелест в так и не закрытом окне. Почти тишина расслабляла, но снова – обманно.
Ральф стиснул зубы, подтянул колено к груди и рывком оттолкнулся от пола. В крыле все взорвалось, кистевой разрыв уперся в пол – ноющий, закоротивший провод, - зажгло под повязкой, где копились, не имея выхода из-под кожи, слезы. Рвано выдыхая, нефилим поднялся, толкнул себя к столу в пару шагов, навалился на него ладонями, испугавшись, что потеряет опору. Движения потеряли плавность, он шарил по поверхности, выбрасывая руку, словно удочку – неловко и наугад. Сосуд нашелся, упал на бок от случайного движения, покатился в ладонь: свинтив крышку, Ральф стукнулся зубами о горлышко, глотнул, обжигая содранное нёбо и выпотрошенное нутро.

Жидкость просочилась в трещинки и снова оставила после себя пустыню. Наверное, у нее был вкус, но нефилим его не почувствовал – опиумный дым отбил нюх и обволок язык непроницаемой, мутной пленкой. Сразу легче не стало, опустошенную баклагу Ральф сначала отнес на кухню – бросил в раковину, провибрировавшую пластиковым гулом, подцепил колесико крана с ледяной водой, запил сухую горечь. Из собранных чашечкой ладоней плеснул в лицо, спохватившись, сдернул вымокшую ленту, сунул в карман.

И только потом, когда от ледяной воды заломило зубы и виски, а кожица шрама промерзла насквозь, боль начала рассасываться. Осторожно и неохотно, реагируя на каждое шевеление лопатками уколом – по крайней мере, она перестала занимать весь объем, немного осталось и обычным мыслям.

Ральф выключил воду. Тишина давила. Неловко проволочив за собой онемевшее, нескладывающееся крыло, он вернулся в комнату, со своей полки взял плеер и аккуратно смотанные проводки наушником, резинкой «капелек» заклеил тишину в ушах – замаскированная вступительным проигрышем к аудиоспектаклю «Гамлета», она казалась не такой колючей.

Устроился на углу кровати и, прикусив губу, переложил крыло на колени. Наощупь спустился по локтевой кости, удобнее подвернул сочленение пряжки, зарылся в перья возле кисти. Почти не дыша – из осторожности, из предательской дрожи, что зелье не подействовало и сейчас снова прострелит болью навылет, - нажал чуть сильнее, сквозь пергаментную кожу прощупывая края разрыва.

Так странно. Пальцами Ральф чувствовал щекотный край каждого пера, каждую выемку в разгерметизированной суставной сумке, на колени давила ленная, теплая тяжесть – а крылом ощущал едва ли только самые сильные касания, после которых, по идее, должны оставаться синяки. Где-то внутри к тому же зарождалось воспаление. Нефилим тщательно его вычистил, по крупицам выбрал из мышц будущие нарывы, дополнительно обезболивать не стал – зелье и так подействовало слишком хорошо.

Он думал вправить крыло самостоятельно, наощупь собрав костную мозаику и целительной магией заклеив разрывы сухожилий. Но для этого надо было дождаться обратного маятника – чтобы вернулась чувствительность, потому что ощупь должна работать и изнутри, через боль. Срастить не так сложно, но срастить правильно, чтобы однажды вернуться на высоту…
Ральф вздохнул синхронно с причитаниями призрака в наушниках. Со сгибом все было еще хуже, воспаление он снял, но даже края совместить не смог – слишком сильно приходилось изворачиваться только чтобы коснуться крыла в разрыве, не то что правильно удержать.

Так за что все это, Отец? Где он нагрешил так крупно, раз не было достаточной платой даже слепоты, а если это не расплата, а только испытание – то почему так больно? Готовность смириться тлела внутри, достаточно порыва, чтобы разгоревшееся пламя лизнуло ребра. Нефилим проживет и без неба, если так надо. Если это урок – не желать ничего себе, да, он знал и раньше, но так велик был соблазн под прикрытием «стерки» рвануть в бездонную синь, подарить радость, самому в нее окунуться. Разве это плохо?

Или все дело в поцелуе? Да, то была жажда – но не избалованная и вымученная, а пустынная, искренняя. Неужели, не разглядел, ошибся?.. Ему нравилась Флорет, и с каждым мигом полета хотелось помочь ей все больше – впрочем, как и любому другому человеку. «Как и Грину?» - предательски шевельнулся внутри загнанный червячок, и Ральф, прислушавшись, кивнул: ему тоже. Он готов. Справится. Только как?

«Дай мне мудрости, Господи, - продолжая перебирать перья, тихо нашептывал нефилим, - повернуть все задуманными Тобой путями. И поделись силой любви Своей – с ними, потому что только моей они не услышат».

Спектакль в коробочке плеера отгремел дважды и пошел на третий повтор, а Ральф даже не запомнил имен всех героев. Вынул проводки, смотал на пальцы «восьмеркой», придерживая крыло, поднялся и подошел к окну – сквозь его брешь струилась хмельная вечерняя прохлада, и на кухне, должно быть, золотил последние невысохшие по краям раковины капли закат.

Ральф вдохнул всей грудью и плотно закрыл окно. Так не то чтобы легче, просто надо было что-то делать – даже на автомате, - чтобы окончательно не сойти с ума.

А потом его позвали. Из-за двери, знакомым до отчаяния голосом: нефилим сорвался ладонью с оконной щеколды, обернулся – может, показалось?

-  Ральф, я могу войти? – прозвучало еще раз, осторожнее, вдумчивее, словно Флорет перебирала не слова, а отмычки к замку – так аккуратно, будто каждая из них рисковала в двери заклинить навечно.

Только не это. Ральф устал как собака – как десяток безнадежных дворняг. Он собирался только потратить вечер на какое-нибудь абсолютно бессмысленное, отупляющее занятие – может, переслушать аудиоспектакль еще раз, чтобы окончательно выбить гриновский яд заунывным гамлетовским речитативом, то ли вообще, как в сказке, намешать из кухонного шкафчика рис и макароны в одну миску и перебирать до вечера, пока не ослепнут от однообразия подушечки пальцев и смертельно не потянет в сон.

Да и Флорет совсем не стоило видеть его сейчас. Она еще – с горечью вспомнил нефилим, - насмотрится на уродов, и незачем терять такой хороший вечер на пустой, прилизанный разговор. О чем спросит? Пожалеет, расстроится, обругает брата?
Он не хотел ни того, ни другого, ни третьего. Бесшумно ступая по ковру, подобрался к двери, зачем-то положил на нее ладонь – гладкий лак, твердый древесный сердечник, воображаемая вибрация ее голоса.

Смалодушничать: мисс, простите, но я очень устал? Мисс, вам правда лучше не заходить?

Нет уж. Ему все равно придется извиняться за утерянную высоту, чем раньше – тем лучше, да и нечестно… Несправедливо так отмахиваться: ей ничуть не лучше после холодного разговора с Грином, конечно, вряд ли легче станет после увиденного, но прятать крыло вечно не выйдет.

Ральф сглотнул, перебрал в голове приказы – запрещающего на этот случай не было. Вдруг сообразил: он не слышал ее шагов, в коридоре паркетное покрытие, лестница близко, пройти бесшумно даже с ее весом (почти перышковым, растворяющимся в руках и небе) не так-то легко, разве что Флорет специально подкрадывалась... Нет, конечно же. Ждала. Возможно – все эти часы, пока он занимался своими проблемами, отгородившись от мира шепотом и наушниками, почти детским жестом поднятых рук: «Я в домике».

- Да, конечно, - торопливо отозвался Ральф, испугавшись почему-то, что она исчезнет, ответа не дождавшись. Оттянул дверную ручку, шагнул назад, мазнув по обвисшему крылу косточкой щиколотки.

И только потом вспомнил – слишком поздно, - что скрученная, все еще влажная лента так и осталась болтаться в кармане.

Отредактировано Ralph Hoffman (17-07-2018 13:48:22)

Ральф отступил назад, и в свод стопы кольнуло запутавшееся в ворсе перо.

Подействовало отрезвляюще: ему нечего бояться, Флорет никуда не денется, по крайней мере – не в это же мгновенье. Она за дверью, а сейчас – тихий шорох сандалии, щелчок сквозняка, - в комнате. Шага два (смотря чьих, может быть, целых три), цветочный голос, будто порыв весеннего ветра, несущего лепестки:

-  У меня новые всходы. Васильки, судя по всему. Немного незабудок.

Он уже почти нащупал сквозь ткань кармана скрученную ленту – ткань подсохла неровно, съежившись, словно замерзла в разыгравшейся понарошку метели, - но разжал пальцы. И выдохнул, и улыбнулся – еще одним прочерком на лице: васильки, незабудки - жизнь налаживается, сама по себе, как распрямляется под шагами сорная трава. Ведь даже у пыльного, выброшенного на обочину семечка есть шанс проклюнуться райской порослью, если пройдет благодатный ливень…

И не надо никаких стрелиций. Достаточно васильков, синеньких-голубеньких, мама, смотри, какие прекрасные… Там, на земле, они тоже растут? А людям они нравятся?

Ральф протянул ладонь – как в детстве трепетно и хрупко, всего лишь коснуться слюдяных лепестков, чуть липкой черепицы чашелистиков. Потрогать, увидеть как прорастает небо из человеческой плоти – не только небо, ветер, эмоции, высота, Флорет (и весь ее сердечник, и другая поросль тоже), - вот откуда эти цветы. А от него, наверное, незабудки: нефилим мог сколько угодно понимать, что со «стеркой» все вышло бы в разы лучше, все равно радовался именно этим немногим цветам. Словно не знак… А случайно встреченная пометка, вроде для чужого внимания предназначена, но все равно необходимая.

Жаль, что вспомнилась «стерка». С ней крепко-накрепко, словно въевшаяся в подушечки пальцев кислота, ассоциировался Грин, и Ральф отдернул едва развернутую навстречу руку – выпущенную в темноту, будто готовый раскрыться в ожидании солнца бутон. Еще не зажили рубцы допроса: он вывернул из себя и исцеление, и поцелуй… Пусть цветы растут себе дальше в темноте, не найденные и не тронутые – незапятнанные сбивчивым рассказом и распаленным гриновским вниманием.

Пусть их не сломают, ведь стебли в разы хрупче костей.

Зато ловчее и гнутся под ударом: улыбка превратилась в недоумевающую, когда футболку на вороте оттянула новая тяжесть, почти невесомая по сравнению с перебитым крылом. Ральф опустил ладонь ниже ключицы, обрисовал спираль вцепившегося в ткань вьюна, кивнул – он сразу понял, как только стебель дополз до оголенной кожи и по нему, как по проводку, заискрила флоретовская сосредоточенность. После золотого и алого ее озонный привкус едва чувствовался – от ярких эмоций могут расти цветы, а может слепнуть даже внутреннее зрение, - а впрочем, волнительно было другое. 

С порослью утром так не случилось, но вьюн… Он был настолько частью Флорет, что ощущался абсолютно как она, еще одна рука или, может быть, мазнувший по плечу край каре - солнечно-ласковый блик. Упавший в благодатную, безусловно, почву: Ральф расправил второе крыло параллельно переломанному, вывернул так, чтобы тяжесть не тянула разорванные связки еще дальше к земле.

Хотелось засмеяться – в голос, ватно и ломко. Не стоило так полагаться на зелье, эффект проходил быстро – слишком прочно обхвативший перья ниже сгиба вьюн потянул за собой не только крыло, но и ноющую, очнувшуюся вдруг боль. Но разве ее сравнивать с той, мгновенной и опаляющей: что в глазницах, что в пульсирующем мареве, выламывающим кость из каркаса?

- Не стоит извинений, - пробормотал он, вынул пальцы из плющевой хватки – расступились волной и вновь облекли плечо в узорную бронь. Макушки стеблей в попытке укрепиться надежнее почти протыкали ткань, ощущались кожей – каждая верхушечная почка в отдельности, нацеленная вовнутрь, только не с целью пронзить.

Если бы стебли прилегали плотно, словно детали доспеха, если бы вьюн мог бы сформировать крыло взамен изломанному, если бы купол – наполовину перьевой, наполовину плющевый, - накрыл их целиком, если бы стерлась граница между воздушным и земным… Ральф представлял это слишком ясно, кожей: как стебли прорастают в мышцы и оплетают кость изнутри обновленными сухожилиями, и как он в ответ здоровым крылом чертит полог ветра, за которым их никакому мареву не достать.

Слишком, пожалуй, ясно, почти что больно – и уж точно больнее, чем потревоженные разрывы, лишенные яда воспаления, не способные ни на что больше, кроме как огрызаться и изредка бурить внутренности колким холодом.

- Спасибо, - как бы ни хотелось, поделиться куполом и ветром Ральф сейчас не мог – только самой ободряющей (из оставшихся у него) улыбок. Вздрогнул – сквозь стебли кольнуло отчетливо и востро, будто нарочно целились. Какая-то мысль, промелькнувшая у корней плюща, внутри Флорет: слишком быстро, чтобы он успел разобраться. Испуг? Горечь? Разочарование?

Или даже отраженная через воспоминания мысль о Грине, поистершившаяся, потерявшая в силе все равно причиняла боль?

Он шевельнул лопатками – вьюн щекотался, пока нащупывал путь в крыльевых складках, - уронил ладонь в карман, намотал на палец ленту, не зная, куда еще деть руки, чтобы не потянуть за лозу, как за путеводную ниточку. Размотать мотки стеблей, пробраться через их завесу, сомкнуть ладони на висках и исцелять – пока не кончатся силы, пока не очистится воздух, пока внутри Флорет тоже не порастет незабудками и не отпустит собственную тревогу. Ральф чувствовал ее – рассыпчатую, забивающую собой щели и сколы, нацеленную оберегать разрывы, а на самом деле только подчеркивавшую разницу. Между тем, что было, и что стало. Что они своей кожей сегодня нащупали.

Зачем, зачем она и сейчас вспоминает Маркуша, хотя тут и так слишком много его следов – в воздухе, в пятнах ковра, в переломах, в конце концов? Маленький мальчик спасал колибри ценой рубашки – подумать только! - а теперь вырос в чудовище и научился получать удовольствие от обратного процесса…

Мысль была злая. Выплюнутая наружу из каких-то неведомых глубин человеческой крови, и бездны этой Ральф испугался: одернул себя, пока не поздно, тряхнул головой, сильнее подтянул здоровое крыло – почти до трескучих искр в сломанном. Он изогнулся бы еще сильнее, выцарапывая из себя клубок противоречий – судорожно, кроваво, адски больно, как и полагается с заразой, - но растительный кокон сковывал плечо, пришлось бы тогда рвать живые ростки.

Ее ростки. Золотистые даже на ощупь.

Ральф задумался. К ошибающейся стрелке компаса можно высчитать поправку, если она начинает сходить с ума, остаются звезды, сосны и мшистые северные поросли.

Или показания других приборов. Флорет вела его сегодня через синь и кленовые тени, так почему своей верой в брата не проведет дальше, в дебри терновника, которым, кажется, поросло все вокруг?

«Не случится», - тем временем сказала она. Будто подводила черту стольким важным делам сразу: Маркуш не вылечит колибри, а они не полетят ввысь.

- Мне Грин тоже обещал, - невпопад ответил Ральф. Хотел успокоить: переломы излечатся, и если очень-очень повезет, может, следующей весной… Второе крыло ничем не хуже первого, сломается также – хрустко и в момент, это Маркуш тоже пообещал. И тогда ему останется одна высота: в один шаг к краю крыши и в десяток секунд падения до земли.

- Простите, что так вышло - выдохнул нефилим и, оставив в покое истерзанную, полинявшую от касаний ленту принялся помогать Флорет ломать улегшиеся в окончательном росте стебли. Перебирал по одному, будто цветы на ее лице – и представлял под пальцами не хрусткие вьюны, а бархатистые бутоны незабудок. Будто он касался не провисшего мостика между, а другого берега: рук и отлитой словно по форме объятий спины.

- Не говорите так, - Ральф мотнул головой, почти отшатнувшись. – Нет смысла желать, потому что все было правильно. А если это из-за крыла, то виноваты не вы.

Он слышал про это. «Синдром излишне виноватого», как шутил всегда наставник – пока одни люди отрицают даже самые очевидные проступки, другие склонны всегда тянуть канат на себя. «Я виноват», - говорят они, оправдываясь за грехи родных – не доглядели, за грехи соседей – не помешали, за грехи целых народов – стояли в стороне.

Но ведь не они врали напропалую, замахивались перед ударом или брали в руки клинки. Кузнец, сковавший топор, не в ответе за пролитую палачом кровь. Он может быть грещным, если обманом торговался или если во внутренней злобе ненавидел после весь мир, но это видеть только ангелам, а судить – вообще никому, потому что если кто и виноват в смерти приговоренного…

Ральф помнил все разговоры – расчехленные из памяти, четкие, как буквы на горячей, только из типографии бумаге, вылущенные от оболочек реального положения вещей, потому что знание ни об одном заумном синдроме не помогало решить на самом деле, что же делать. Было сказано слишком много важного – стоило обдумать. Но прежде – предупредить, пока не станет поздно, оградить от описанного хозяином сценария ничего не подозревающую Флорет.

- Меня пугает то, что я чувствую в Грине. Это похоже на воспаление… На болезнь.

От калеченой ревности, от жажды – другой, всепожирающей, жаждой обладания во что бы то ни стало.
И от этого больно не только окружающим, но и самому Маркушу: где-то в глубине. Куда он не пускает ни свет, ни мысли, где он думает, что уже мертв.

- Я хочу помочь ему.

Ральф не мог исправить это по щелчку пальцев, выдрав, как пресловутые баобабы – чтобы не оплетали ребра и не душили алым. Даже хранители так не умеют, нужны месяцы и годы упорного труда и банальное везение… В пальцах остался последний найденный стебель – тончайшая ниточка, пролегшая по коже ласкающим теплым течением, с липнущим к руке пленчатым листочком. Веревочное плетение над пропастью с неизведанным дном.

- Думаю, мне лучше пока быть как можно ближе, - сказал, наконец, нефилим и разорвал вьюн под утолщением междоузлия, - и оставаться его петом.